Достоевский «Кроткая» – анализ. Кроткая

Фантастический рассказ

Глава первая

От автора

Как и «Записки из подполья», этот рассказ представляет собой повествование о «мертворожденном» человеке средних лет. Рассказ также ведется от первого лица. В молодые годы герой служит офицером в армии, его отношения с сослуживцами не складываются. Однажды он получает вызов на дуэль, но это кажется ему глупым мероприятием, и он отвечает отказом. Поэтому его считают трусом, оскорбляют, и ему приходится оставить свой полк. Из-за этих тяжелых воспоминаний герой ненавидит мир, и он не в состоянии общаться с другими людьми с открытой душой. Он не любит себя, полагая, что все держат его за дурака. Он становится презренным ростовщиком, избегает людского общества и ведет совершенно уединенную жизнь, которую можно квалифицировать как «мертвую».

И вот этот в зрелых летах ростовщик женится на молоденькой и чистой девушке, которая несколько раз приносила ему в залог вещи. В его душе роятся противоречивые чувства. С одной стороны, он безжалостно рассчитывает на то, что он выше этой девушки и в ее обществе не будет чувствовать себя униженным. С другой стороны, ему действительно хочется наконец-то расстаться с холодной, одинокой «мертвой жизнью» и обрести «живую жизнь», где находится место задушевному разговору, улыбке, теплоте. Именно поэтому ростовщику и нужна добрая и любящая женщина.

Девушке, между тем, лет пятнадцать или шестнадцать, в сущности, ее еще можно назвать девочкой. Она страдает от своей крайней бедности, ей не на кого положиться, она выбивается из сил, но она сумела сохранить доброту души и гордость. Ей не хочется думать, что ростовщик покупает ее благосклонность за деньги. Она хочет любить и уважать мужа, и, несмотря на разницу в возрасте, она мечтает о том, что будет жить с ним на равной ноге. Она искренне верит, что это возможно.

Однако брак не способен преобразить «мертворожденного» ростовщика. В душе своей он вроде бы и хочет жить с женой по-человечески, но из-за того, что он столь длительное время пребывал в «замороженном» состоянии и никому не открывал своей души, он не знает, как разговаривают с людьми. Он ведет себя с женой холодно и отталкивает ее от себя, пытаясь защитить себя с помощью молчания. С остальным же миром он тоже продолжает поддерживать исключительно деловые отношения.

Юная и наивная жена мучается оттого, что наладить человеческих отношений с мужем ей не удается, она погружается в мучительное одиночество. Она не знает, о чем думает ее муж, она боится его и упрекает себя, ее нервы приходят в расстройство. У этой женщины нет подруги, с которой она могла бы посоветоваться; когда мужа нет дома, она тихонечко поет. Только в эти минуты ее мягкое детское сердце получает передышку. Ростовщик осознает одиночество и страдания своей жены, но он не может «отпереть» свою душу перед ней. Эти странные отношения оставляют у читателя тяжелое чувство.

Муж все-таки рассчитывает позабыть свое унизительное прошлое, смягчиться и обрести способность к разговору. Поэтому он начинает строить планы отправиться вместе с женой попутешествовать в Европу, но та, держа в руках икону богоматери, бросается вниз из окна четвертого этажа и умирает.

Для ростовщика его мир, который только начал чуть светлеть и теплеть, вдруг превращается в арену ужасной смерти. Этот «мертворожденный ребенок» навсегда обречен на «мертвую жизнь».

Сополагая «Записки из подполья», «Кроткую», «Преступление и наказание» (Раскольников), «Бесов» (Ставрогин), мы видим, как долго волновала Достоевского одна и та же тематика: переход «жизни мертвой» в «жизнь живую». В конце романа Раскольников видит свет новой жизни, но герой «Кроткой» заканчивает крахом: он едва увидел брезжущий свет, но страшная и безжалостная сила снова вернула его в мир тьмы.

От автора

Я прошу извинения у моих читателей, что на сей раз, вместо «Дневника» в обычной его форме, даю лишь повесть. Но я действительно занят был этой повестью большую часть месяца.

Теперь о самом рассказе. Я озаглавил его «фантастическим», тогда как считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа, что и нахожу нужным пояснить предварительно.

Дело в том, что это не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, «собрать свои мысли в точку». Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет себе его. Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противуречит себе, и в логике и в чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и сердца, тут и глубокое чувство. Мало-помалу он действительно уясняет себе дело и собирает «мысли в точку». Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде ; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого.

Вот тема. Конечно, процесс рассказа продолжается несколько часов, с урывками и перемежками, и в форме сбивчивой: то он говорит сам себе, то обращается как бы к невидимому слушателю, к какому-то судье. Да так всегда и бывает в действительности. Если б мог подслушать его и всё записать за ним стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее, чем представлено у меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может быть, и остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем всё стенографе (после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом рассказе фантастическим. Но отчасти подобное уже не раз допускалось в искусстве: Виктор Гюго, например, в своем шедевре «Последний день приговоренного к смертной казни» употребил почти такой же прием, и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет право) вести записки не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально последнюю минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения – самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им написанных.

Глава первая

I. Кто был я и кто была она

…Вот пока она здесь – еще всё хорошо; подхожу и смотрю поминутно; а унесут завтра и – как же я останусь один? Она теперь в зале на столе, составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый, белый гроденапль, а впрочем, не про то… Я всё хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и всё не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я всё хожу, хожу, хожу… Это вот как было. Я просто расскажу по порядку. (Порядок!) Господа, я далеко не литератор, и вы это видите, да и пусть, а расскажу, как сам понимаю. В том-то и весь ужас мой, что я всё понимаю!

Это если хотите знать, то есть если с самого начала брать, то она просто-запросто приходила ко мне тогда закладывать вещи, чтоб оплатить публикацию в «Голосе» о том, что вот, дескать, так и так, гувернантка, согласна и в отъезд, и уроки давать на дому, и проч., и проч. Это было в самом начале, и я, конечно, не различал ее от других: приходит как все, ну и прочее. А потом стал различать. Была она такая тоненькая, белокуренькая, средневысокого роста; со мной всегда мешковата, как будто конфузилась (я думаю, и со всеми чужими была такая же, а я, разумеется, ей был всё равно, что тот, что другой, то есть если брать как не закладчика, а как человека). Только что получала деньги, тотчас же повертывалась и уходила. И всё молча. Другие так спорят, просят, торгуются, чтоб больше дали; эта нет, что дадут… Мне кажется, я всё путаюсь… Да; меня прежде всего поразили ее вещи: серебряные позолоченные сережечки, дрянненький медальончик – вещи в двугривенный. Она и сама знала, что цена им гривенник, но я по лицу видел, что они для нее драгоценность, – и действительно, это всё, что оставалось у ней от папаши и мамаши, после узнал. Раз только я позволил себе усмехнуться на ее вещи. То есть, видите ли, я этого себе никогда не позволяю, у меня с публикой тон джентльменский: мало слов, вежливо и строго. «Строго, строго и строго». Но она вдруг позволила себе принести остатки (то есть буквально) старой заячьей куцавейки, – и я не удержался и вдруг сказал ей что-то, вроде как бы остроты. Батюшки, как вспыхнула! Глаза у ней голубые, большие, задумчивые, но – как загорелись! Но ни слова не выронила, взяла свои «остатки» и – вышла. Тут-то я и заметил ее в первый раз особенно и подумал что-то о ней в этом роде, то есть именно что-то в особенном роде. Да, помню и еще впечатление, то есть, если хотите, самое главное впечатление, синтез всего: именно что ужасно молода, так молода, что точно четырнадцать лет. А меж тем ей тогда уже было без трех месяцев шестнадцать. А впрочем, я не то хотел сказать, вовсе не в том был синтез. Назавтра опять пришла. Я узнал потом, что она у Добронравова и у Мозера с этой куцавейкой была, но те, кроме золота, ничего не принимают и говорить не стали. Я же у ней принял однажды камей (так, дрянненький) – и, осмыслив, потом удивился: я, кроме золота и серебра, тоже ничего не принимаю, а ей допустил камей. Это вторая мысль об ней тогда была, это я помню.

В этот раз, то есть от Мозера, она принесла сигарный янтарный мундштук – вещица так себе, любительская, но у нас опять-таки ничего не стоящая, потому что мы – только золото. Так как она приходила уже после вчерашнего бунта, то я встретил ее строго. Строгость у меня – это сухость. Однако же, выдавая ей два рубля, я не удержался и сказал как бы с некоторым раздражением: «Я ведь это только для вас, а такую вещь у вас Мозер не примет». Слово «для вас» я особенно подчеркнул, и именно в некотором смысле. Зол был. Она опять вспыхнула, выслушав это «для вас», но смолчала, не бросила денег, приняла, – то-то бедность! А как вспыхнула! Я понял, что уколол. А когда она уже вышла, вдруг спросил себя: так неужели же это торжество над ней стоит двух рублей? Хе-хе-хе! Помню, что задал именно этот вопрос два раза: «Стоит ли? стоит ли?» И, смеясь, разрешил его про себя в утвердительном смысле. Очень уж я тогда развеселился. Но это было не дурное чувство: я с умыслом, с намерением; я ее испытать хотел, потому что у меня вдруг забродили некоторые на ее счет мысли. Это была третья особенная моя мысль об ней.

…Ну вот с тех пор всё и началось. Разумеется, я тотчас же постарался разузнать все обстоятельства стороной и ждал ее прихода с особенным нетерпением. Я ведь предчувствовал, что она скоро придет. Когда пришла, я вступил в любезный разговор с необычайною вежливостью. Я ведь недурно воспитан и имею манеры. Гм. Тут-то я догадался, что она добра и кротка. Добрые и кроткие недолго сопротивляются и хоть вовсе не очень открываются, но от разговора увернуться никак не умеют: отвечают скупо, но отвечают, и чем дальше, тем больше, только сами не уставайте, если вам надо. Разумеется, она тогда мне сама ничего не объяснила. Это потом уже про «Голос» и про всё я узнал. Она тогда из последних сил публиковалась, сначала, разумеется, заносчиво: «Дескать, гувернантка, согласна в отъезд, и условия присылать в пакетах», а потом: «Согласна на всё, и учить, и в компаньонки, и за хозяйством смотреть, и за больной ходить, и шить умею», и т. д., и т. д., всё известное! Разумеется, всё это прибавлялось к публикации в разные приемы, а под конец, когда к отчаянию подошло, так даже и «без жалованья, из хлеба». Нет, не нашла места! Я решился ее тогда в последний раз испытать: вдруг беру сегодняшний «Голос» и показываю ей объявление: «Молодая особа, круглая сирота, ищет места гувернантки к малолетним детям, преимущественно у пожилого вдовца. Может облегчить в хозяйстве».

– Вот видите, эта сегодня утром публиковалась, а к вечеру наверно место нашла. Вот как надо публиковаться!

Опять вспыхнула, опять глаза загорелись, повернулась и тотчас ушла. Мне очень понравилось. Впрочем, я был тогда уже во всем уверен и не боялся; мундштуки-то никто принимать не станет. А у ней и мундштуки уже вышли. Так и есть, на третий день приходит, такая бледненькая, взволнованная, – я понял, что у ней что-то вышло дома, и действительно вышло. Сейчас объясню, что вышло, но теперь хочу лишь припомнить, как я вдруг ей тогда шику задал и вырос в ее глазах. Такое у меня вдруг явилось намерение. Дело в том, что она принесла этот образ (решилась принести)… Ах, слушайте! слушайте! Вот теперь уже началось, а то я всё путался… Дело в том, что я теперь всё это хочу припомнить, каждую эту мелочь, каждую черточку. Я всё хочу в точку мысли собрать и – не могу, а вот эти черточки, черточки…

Образ богородицы. Богородица с младенцем, домашний, семейный, старинный, риза серебряная золоченая – стоит – ну, рублей шесть стоит. Вижу, дорог ей образ, закладывает весь образ, ризы не снимая. Говорю ей: лучше бы ризу снять, а образ унесите, а то образ все-таки как-то того.

– А разве вам запрещено?

– Нет, не то что запрещено, а так, может быть, вам самим…

– Ну, снимите.

– Знаете что, я не буду снимать, а поставлю вон туда в киот, – сказал я, подумав, – с другими образами, под лампадкой (у меня всегда, как открыл кассу, лампадка горела), и просто-запросто возьмите десять рублей.

– Мне не надо десяти, дайте мне пять, я непременно выкуплю.

– А десять не хотите? Образ стоит, – прибавил я, заметив, что опять глазки сверкнули. Она смолчала. Я вынес ей пять рублей.

– Не презирайте никого, я сам был в этих тисках, да еще похуже-с, и если теперь вы видите меня за таким занятием… то ведь это после всего, что я вынес…

– Вы мстите обществу? Да? – перебила она меня вдруг с довольно едкой насмешкой, в которой было, впрочем, много невинного (то есть общего, потому что меня она решительно тогда от других не отличала, так что почти безобидно сказала). «Ага! – подумал я, – вот ты какая; характер объявляется, нового направления».

– Видите, – заметил я тотчас же полушутливо, полутаинственно. – «Я – я есмь часть той части целого, которая хочет делать зло, а творит добро…»

Она быстро и с большим любопытством, в котором, впрочем, было много детского, посмотрела на меня:

– Постойте… Что это за мысль? Откуда это? Я где-то слышала…

– Не ломайте головы, в этих выражениях Мефистофель рекомендуется Фаусту, «Фауста» читали?

– Не… невнимательно.

– То есть не читали вовсе. Надо прочесть. А впрочем, я вижу опять на ваших губах насмешливую складку. Пожалуйста, не предположите во мне так мало вкуса, что я, чтобы закрасить мою роль закладчика, захотел отрекомендоваться вам Мефистофелем. Закладчик закладчиком и останется. Знаем-с.

– Вы какой-то странный… Я совсем не хотела вам сказать что-нибудь такое…

Ей хотелось сказать: я не ожидала, что вы человек образованный, но она не сказала, зато я знал, что она это подумала; ужасно я угодил ей.

– Видите, – заметил я, – на всяком поприще можно делать хорошее. Я, конечно, не про себя и, кроме дурного, положим, ничего не делаю, но…

– Конечно, можно делать и на всяком месте хорошее, – сказала она, быстрым и проникнутым взглядом смотря на меня. – Именно на всяком месте, – вдруг прибавила она. О, я помню, я все эти мгновения помню! И еще хочу прибавить, что когда эта молодежь, эта милая молодежь, захочет что-нибудь такое умное и проникнутое, то вдруг слишком искренно и наивно покажет лицом, что «вот, дескать, я говорю тебе теперь умное и проникнутое», – и не то чтоб из тщеславия, как наш брат, а так и видишь, что она сама ужасно ценит всё это, и верует, и уважает, и думает, что и вы всё это точно так же, как она, уважаете. О, искренность! Вот тем-то и побеждают. А в ней как было прелестно!

Помню, ничего не забыл! Когда она вышла, я разом порешил. В тот же день я пошел на последние поиски и узнал об ней всю остальную, уже текущую подноготную; прежнюю подноготную я знал уже всю от Лукерьи, которая тогда служила у них и которую я уже несколько дней тому подкупил. Эта подноготная была так ужасна, что я и не понимаю, как еще можно было смеяться, как она давеча, и любопытствовать о словах Мефистофеля, сама будучи под таким ужасом. Но – молодежь! Именно это подумал тогда об ней с гордостью и с радостью, потому что тут ведь и великодушие: дескать, хоть и на краю гибели, а великие слова Гете сияют. Молодость всегда хоть капельку и хоть в кривую сторону, да великодушна. То есть я ведь про нее, про нее одну. И главное, я тогда смотрел уж на нее как на мою и не сомневался в моем могуществе. Знаете, пресладострастная это мысль, когда уж не сомневаешься-то.

Но что со мной? Если я так буду, то когда я соберу всё в точку? Скорей, скорей – дело совсем не в том, о боже!

. «Последний день приговоренного к смертной казни»– роман В. Гюго (1829), особенно близкий Достоевскому, самому пережившему мучительные часы и минуты ожидания казни, и по гуманистическому содержанию (протест против смертной казни), и по методу изображения предсмертных мыслей и чувств героя, лихорадочно сменяющихся в его сознании и обращенных патетически к современникам и потомкам. В 1860 г. по совету писателя его старший брат М. М. Достоевский перевел этот роман на русский язык.

. …я – есмь часть той части целого, которая хочет делать зло, а творит добро … – слова Мефистофеля из третьей сцены «Фауста» Гете.

Повесть или новелла, включенная в состав «Дневника писателя» (опубл.: Ноябрь. СПб., 1876). Авторский подзаголовок: Фантастический рассказ.

В 1860—1870-х гг. по России прокатилась волна самоубийств. Достоевский с неизменным вниманием относился ко всем сообщениям о случаях суицида. Два самоубийства особенно поразили писателя: смерть дочери А.И. Герцена во Флоренции (декабрь 1875 г.) и швеи Марьи Борисовой в Петербурге (сентябрь 1876 г.). Внимание писателя привлекли «любопытные подробности» той и другой смерти. В предсмертной записке Е.А. Герцен, «русской по крови, но почти уже совсем не русской по воспитанию», ему слышались «вызов», «негодование, злоба». Швея Борисова выбросилась из окна с образом Божьей Матери в руках. Смерть последней изначально была воспринята и осмыслялась писателем в соотнесении с самоубийством Е. Герцен. «Холодный мрак и скука» одной смерти и «смиренное самоубийство» «кроткой» швеи стали предметом напряженных раздумий Достоевского. Позитивизм, безверие в бессмертие души одной и христианская вера другой привели и ту и другую к одному и тому же результату — к смерти. Парадоксальность подобного исхода давала Достоевскому новые импульсы для развития коренной для всего его творчества темы: «взаимоотношения и связи Бога и мира» (Зенъковский В.В. История русской философии. Л., 1991. Т. 1. Ч. 2. С. 226).

Сопоставление двух этих фактов текущей действительности было предпринято в главе «Два самоубийства» (октябрьский выпуск «Дневника писателя» за 1876 г,), последующие размышления нашли свое выражение в главе «Приговор», в повести «Кроткая» в декабрьском выпуске «Дневника писателя» за тот же год («Голословные утверждения», «О самоубийстве и высокомерии»).

В контексте творчества Достоевского идейно-философские основания «Кроткой» восходят к (1863). Запад и Россия — центральная тема в этом философско-публицистическом произведении. Здесь же очерчен современный западный тип личности, не заключающий, по мысли писателя, в себе братского начала, отстоящий от «высочайшего развития личности», признак которой — «самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех». Дальнейшее осмысление этих проблем разворачивается на материале российской действительности 1870-х гг. Два типа мироотношения нашли свое художественное воплощение в повести «Кроткая». Герой «Кроткой» — разочаровавшийся «мечтатель», «подпольный» тип, впитавший в себя европейскую культуру и оторвавшийся от национальной почвы. Героиня — носительница национальных идеалов.

История конфликтных взаимоотношений двух людей, ставших мужем и женой, лежит в основе сюжетного развития. Планирование семейной жизни героем дается в повести в соответствии с сюжетно-фабульной схемой буржуазной драмы начала 1860-х гг. (представленной в главе «Брибри и мабишь» «Зимних заметок о летних впечатлениях»), В процесс кристаллизации идейно-тематического ядра, фабулы и сюжета повести «Кроткая» включаются наброски Достоевского конца 1860-х гг. Особую роль сыграли записи 1869 г.: «»; «План для рассказа (в "Зарю")», «<Роман о князе и ростовщике>»). Здесь был определен тип героя, основные сюжетные положения семейной драмы и мотивы. Близкие к «Кроткой» по времени написания наброски к неосуществленному замыслу романа «Мечтатель» также нашли свое отражение в повести.

Для формирования повести особое значение имеет автобиографическое начало. В «Кроткой» заметны отдельные «штрихи» детских (Закон Божий братья Достоевские изучали, сидя за ломберным столом; кормилица Лукерья рассказывала детям их любимые сказки) и юношеских воспоминаний писателя (увлечение «Фаустом» в переводе Э.И. Губера). Биографическая сфера повести вбирает в себя и более поздние впечатления художника — ночь, проведенную у гроба первой жены. «Кроткая» генетически и типологически связана с дневниковой записью 1864 г. («16 апреля. Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей»), развернутой в философско-религиозное размышление о любви к ближнему по заповеди Христа — и законе личности, об идеале развития всего человечества, о возможности будущей мировой гармонии. Эти размышления были продолжены в наброске «Социализм и христианство» (неосуществленный замысел 1864—1865 гг.), где впервые сформулирована концепция развития человечества, дана характеристика человека цивилизации, его трагического состояния.

Весьма обширен литературный план повести, включающий в себя произведения как классической, так и массовой литературы: «Ромео и Джульетта», «Ричард III» и «Отелло» В. Шекспира, «История Жиль Блаза из Сантильяны» А.-Р. Лесажа, «Страдания юного Вертера» и «Фауст» И.В. Гете, «Шагреневая кожа» и «Гобсек» О. Бальзака, «Последний день приговоренного к смертной казни» и «Отверженные» В. Гюго; «Горе от ума» А.С. Грибоедова, «Выстрел» и «Капитанская дочка» А.С. Пушкина, «Маскарад» М.Ю. Лермонтова, драма «Джакобо Санназар» Н.В. Кукольника, «Гроза» А.Н. Островского, «Что делать?» Н.Г. Чернышевского, роман «Пугачевцы» Е.А. Салиаса де Турнемир, «Погоня за счастьем» П.И. Юркевича. В мощный процесс смыслообразования включены цитаты из стихотворений Пушкина «Демон» и Лермонтова «Не верь, не верь себе, мечтатель молодой...», «Я холоден и горд; и даже злым / Толпе кажуся...», «Я много сделал зла, но больше перенес...», «С святыней зло во мне боролось...», а также цитаты из «Скупого рыцаря» Пушкина, из повести «Шинель», из главы «Женщина в свете» в «Выбранных местах из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя, из романа А.И. Герцена «Кто виноват?». Совершенно исключительную роль в художественном мире «Кроткой» играет обширный евангельский контекст.

Общественно-исторические, философско-публицистические, литературные, автобиографические истоки задали масштаб изображаемого в повести события, сконцентрировали в «Кроткой» важнейшие для творчества Достоевского проблемы, предопределили итоговый характер обобщений.

В основании сюжета повести лежат архаичные структуры, восходящие к мифам (брачные отношения — смерть — возрождение), к генетическим корням древнегреческой трагедии (непосредственное лицезрение смерти, мимезис мертвого как живого — по О.М. Фрейденберг; см.: Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997. С. 82—86). Глубинными структурами повести задана трагическая ситуация.

Муж у гроба жены-самоубийцы пытается осмыслить произошедшее. Обособление — его вынужденная позиция в мире людей. Когда-то герой не смог реализовать лучшее в себе: на пути его «страстного порыва» к людям встал роковой случай, перевернувший его жизнь. После истории в полку он обижен «на всю <...> жизнь» и представляет отношения общества и природы к нему как враждебные. Природа, по убеждению героя, насмешлива к человеку. «Мы прокляты, жизнь людей проклята вообще! (Моя в частности!)» — восклицает герой. Он бунтует против «злой иронии судьбы и природы». Решающим в противостоянии обществу и природе событием должен стать подвиг великодушия. В результате этого деяния на глазах у всех должно произойти преображение человека, «перед всеми выставленного подлецом», в «сияющего», «честнее всех людей на земле». Стремление к самоутверждению, столь глубоко укорененное в сознании человека «подпольного» типа, сопровождалось при этом неосознанным для него и изначальным, по Достоевскому, для каждого человека стремлением к любви.

Герой приступает к исполнению своего плана. Становится, получив небольшое наследство, ростовщиком, женится на сиротке, спасая ее от верной гибели. В самом начале супружеской жизни холодно осекает ее детски доверчивую любовь. В его «систему» входит испытание молодой жены, которое, как ему представляется, она не выдержит. Он планирует великодушно простить молодую женщину и в результате предстать пред нею в сиянии правды. Высшим признанием его правоты станет ее «запрограммированная» им любовь к нему.

Подобно Творцу он сам собирается сотворить любовь, дать миру свою систему человеческих взаимоотношений. Попытка сугубо рационального устроения земной жизни, ограничивающая многообразие связей человека и мира, попытка подмены любви к Христу любовью к человеку неотвратимо приводит Закладчика к ослеплению (один из ведущих мотивов повести) и закрывает для него возможность вознесения на высоты преображения. Бунтующая Кроткая противостоит далеко идущим претензиям Закладчика, она отстаивает в акте свободного волеизъявления непреходящий характер Христовой заповеди любви.

Со смертью Кроткой план Закладчика терпит крах. Самоубийство Кроткой воспринимается им как очередное в его жизни роковое «недоразумение», он вновь оказывается бессилен перед законами Природы. В границах индивидуалистического сознания конфликт Природы и человека уже окончательно предстает как трагически неразрешимый. Однако по контексту «Кроткой» и «Приговора» «эта» природа с ее законами есть только умопостигаемая часть Бытия. Для человека «обособленного» сознания природа отграничена от «иных миров», и потому для него ее законы «злые» и «косные», а сама природа лишена «живого процесса жизни». «Все мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание — вот земля!» — одно из последних восклицаний Закладчика. Постигшая героя катастрофа обретает для него в финале вселенский размах. А вот «живая душа» Кроткой открыта «мирам, иным», она располагается вне координат трагедии индивидуалистического сознания.

Вместе с тем герою открывается существование иной системы ценностей. В познании и принятии мира Кроткой заключается сила искупительная и воскрешающая для героя. Восхождение героя к христианскому видению возможно. Он вспоминает слова новозаветной заповеди любви Христовой: «Люди, любите друг друга...», оговариваясь, что не знает, Чей это завет.

Мир реальных человеческих взаимоотношений в современную эпоху не заключает в себе братской любви, он существует не по заповедям Христа. Действительность, созданная Творцом, далека от идеала Христовой любви. Острота этого противоречия с целым рядом его следствий будет предметом напряженных раздумий Достоевского в главах «Бунт» и «Великий инквизитор» в.

В ситуации, вытекающей из этого не трагического по своему существу противоречия, Кроткая делает свой выбор. Ей не принять мира, в котором творится зло (и ее тетками, и толстым лавочником, и Добронравовым, и офицером-ростовщиком). Глубоко верующая героиня, осознавая всю тяжесть греха, совершает его. Вместе с тем Кроткая с образом Богородицы в руках отстаивает недопустимость стирания границ между Добром и Злом, подобно тому как это происходит в мире Добронравова и Закладчика. Ее смерть с иконой в руках глубоко символична в контексте творчества Достоевского: отстаивается неразрывность связи человеческой и божественной природы. Ее поступок исполнен высокой жертвенности по отношению к «ближнему своему».

Смерть Кроткой «оживотворяет» Закладчика: на смену молчанию, узаконенному им в супружеском общении, приходит его «живое», страдающее слово. В сплаве чувств и мыслей героя оказываются и его «планирование» отношений с Кроткой в прошлом, и желание отстоять правоту своей «системы» сейчас, и непокидающая мечта о счастливом для него разрешении коллизии с Природой и роком, и окончательное признание ее неразрешимости, и осознание необоснованности своих претензий на особое положение среди людей, и мучительные, неотступные мысли о виновности перед Кроткой. Это «горнило сомнений» героя определяет структуру повествования в «Кроткой». Ракурс видения прошлого героем задается фактом смерти Кроткой. Ее самоубийство высвечивает для Закладчика узловые моменты в истории их взаимоотношений. В сознании героя сталкиваются прошлое и настоящее, появление новых мыслей выражено в структуре повествования продвижением времени рассказа в настоящее — сиюминутное.

Внутренняя работа, которая происходит в герое в момент рассказа, приоткрывает для него мир Кроткой. «Точка зрения» героини явлена опосредованно, как бы внутри повествования от первого лица, внутри «точки зрения» героя, и в то же время включение одной «точки зрения» в другую не происходит, их отдельность сохраняется и не исчезает до конца повести. Форма повествования от первого лица в финале повести становится знаком отграниченности Закладчика от другого «я», от мира людей.

Авторская точка зрения выведена за пределы кругозора героя. Введение предполагаемого стенографа обусловлено желанием художника воссоздать «кругозор» героя «в его целом», создать «форму исповедального самовысказывания» с «последним словом о человеке, действительно адекватным ему» ( С. 66, 173—174.). В «Кроткой» предстает «едва ли не лучший образец внутреннего монолога во всем творчестве Достоевского» (Гроссман Л.П. Достоевский — художник // Творчество Достоевского. М., 1959. С. 398).

Поток сознания героя воссоздается при высокой конструктивной активности автора. Эта активность не оказывает давления на читательское восприятие. Различными уровнями художественной системы (пословичный план, мотивная система, ритм повествования) читательская позиция предопределяется как близкая авторской.

Как будто в соответствии с планом героя повесть делится на две части. Герой планирует выдержать отношения с молодой женой в «строгости», а затем вкушать плоды воспитания сиротки, сотворив по своему разумению ее любовь к себе. Интенция героя, на первый взгляд, поддерживается интенцией автора, однако за внешней их близостью скрывается существенная разница. Первая глава связана с планами героя, вторая же — не с их воплощением, а с их провалом. «Все планы и планы» — так называется одна из подглавок первой главы. Названия подглавок второй главы: «Сон гордости», «Пелена вдруг упала», «Слишком понимаю», «Всего только пять минут опоздал». Мотивная система повести порождает смысл, диаметрально противоположный мечте и планам персонажа. Все это словно подтверждает для читателя справедливость народной пословицы: «Человек предполагает, а Бог располагает». У читателя складывается иллюзия, что автору достаточно быть «стенографом» происходящего по высшей воле.

Вместе с тем обширная система смыслов художественного универсума «Кроткой» свободна от «завершающей», окончательной оценки героя со стороны автора, читателя. Под сомнение поставлены претензии Закладчика, разоблачаются его планы, но самая возможность восхождения героя к идеалам Христовой любви не снимается.

Название повести сопровождается подзаголовком «Фантастический рассказ». Таким определением художник очертил характер своей творческой задачи: преодолеть границы «лишь насущного видимо-текущего», постичь глубинные «концы и начала» факта действительной жизни, что «все еще пока» является «для человека фантастическим».

В предисловии «От автора» подчеркнуто: «Кроткая» — «не рассказ и не записки». Произведение не укладывается ни в одну из форм исповеди. Исповедальные ноты так и не определили в «Кроткой» основной мелодии повествования. Полностью же реализовались в конце повести потенции новеллы . Устойчивая форма классические новеллы, по Л.П. Гроссману, во всем своем составе в «Кроткой» не выдержана. С одной стороны, предстает одно необычайное событие, раскрывающееся с предельной степенью напряжения, с другой — дана история двух судеб в их полном развитии. В «Кроткой» по канону «новеллы-спирали» концовка возвращает к зачину, вместе с тем каноническое сюжетное ударение перенесено в начало, и произведение сразу начинается с трагической развязки.

В процессе смыслообразования особенную значимость в повести обретает специфика поэтических соотношений . «Черты лирического рода <...> особенно весомы <...> в "фантастическом рассказе" "Кроткая"» (Альми И.Л. О поэзии и прозе. СПб., 2002. С. 464). Монологи героя в финале повести наиболее «продвинуты» в область лирики. Повествованием, пронизанным лирическим началом, устанавливается «молниеносный и безошибочный контакт» (Л.Я. Гинзбург) с читателем.

Интертекстуальные связи повести «Кроткая» многочисленны и полифункциональны в художественной системе произведения. Мощная диалектика мыслей Достоевского воплощается во многом благодаря весьма обширному литературному плану повести. Автора и читателя объединяет «общее знание». В контекст повести Достоевского входят произведения хорошо известные, легко улавливаемые и воспроизводимые памятью читателя. Герой рисует свою жизнь, ориентируясь на широко известные литературные и театральные образцы: линия Мефистофеля, пушкинского Сильвио, Лопухова из романа Н.Г. Чернышевского «Что делать?». В контекст повести входят и многие драматические произведения, более или менее популярные на российской театральной сцене 1840-х — начала 1870-х гг.: уже названные выше трагедии Шекспира, драма Кукольника, оперетты Ж. Оффенбаха, мелодрамы французского толка. В повести, как в поэтическом тексте, складываются многочисленные внутритекстовые и межтекстовые взаимосвязи. Налицо процесс, способствующий «аккумуляции в отдельных мотивах чрезвычайно высокой смысловой нагрузки» (Шмид В. Проза как поэзия. СПб., 1994. С. 30—31). У текста «Кроткой» особые смысловые возможности, в процесс постижения смысловых глубин включен читатель.

Художественное совершенство повести было сверхзадачей писателя. Художнические поиски в «Кроткой» во многом были связаны с раздумьями Достоевского той поры о «видимом бессилии» искусства в постижении и раскрытии всей глубины жизненного факта. Отзывы современников свидетельствовали о плодотворности исканий Достоевского. М.Е. Салтыковым-Щедриным «Кроткая» была воспринята как одно из самых глубоких и совершенных творений Достоевского: «Есть у него маленький рассказ "Кроткая"; просто плакать хочется, когда его читаешь, таких жемчужин немного во всей европейской литературе» (М.Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1975. Т. 2. С. 262). Н.К. Михайловский отнес «Кроткую» к немногим в творчестве Достоевского «вполне законченным в смысле гармонии и пропорциональности» произведения (Михайловский Н.К. Литературно-критические статьи. М., 1957. С. 249).

В первых газетных откликах было высоко оценено психологическое искусство Достоевского (А.М. Скабичевским, А.И. Кирпичниковым и др.). Критик «Московского обозрения» отметил «поразительную искренность рассказа» героя, а к недостаткам отнес «психологические длинноты». Художнический эксперимент Достоевского определил характер подобных рецепций: рецензенты остро отреагировали на первую в литературе попытку воссоздания «потока сознания».

В достоевистике XX в. всесторонне изучена творческая история повести, ее генетические и типологические связи (Л.П. Гроссман, В.А. Туниманов, П.В. Бекедин и др.). Предметом исследования явилась жанровая природа произведения. Л.П. Гроссман прослеживает специфику преобразований в «Кроткой» формы классической новеллы и существо художнических открытий Достоевского в этом произведении. Ученый связывает с «Кроткой» создание нового для творчества Достоевского жанра. Его традиции будут выдержаны, по мнению исследователя, в таких произведениях, как «Бобок», «Мальчик у Христа на елке», в ряде вставных новелл «Братьев Карамазовых» («Таинственный посетитель», «Черт. Кошмар Ивана Федоровича», «Великий инквизитор»).

«Кроткая» изучается в контексте. Р.Н. Поддубная, исследуя принципы типизации в малой прозе «Дневника писателя», указывает на «романную» емкость изображения в «Кроткой». Синтаксический строй «Кроткой» исследован Е.А. Иванчиковой. Анализ ритмических определителей речи в этой повести предпринял М.М. Гиршман.

Обращение к литературному плану повести «Кроткая» стало своеобразной традицией в достоевистике 1980—1990-х гг. Многообразные литературные источники «Кроткой» названы В.А. Тунимановым и сопровождены его комментарием в примечаниях к ПСС в 30 т. (см.: 24; 380—393). Р.Н. Поддубной обстоятельно прокомментирована параллель между «Кроткой» и «Выстрелом» Пушкина. На связь между «Кроткой» и «Страданиями юного Вертера» Гете указал Ю.И. Селезнев, образ «мертвого солнца» всесторонне рассмотрен в контексте этого романа П.В. Бекединым. Э.А. Полоцкая, прослеживая «литературную родословную» «Кроткой» обращается к творчеству Шекспира, основное внимание уделяет мифу о Пигмалионе и Галатее. Н.Г. Михновец вводит «Кроткую» в музыкально-театральный контекст эпохи 1860—1870-х гг.

«Кроткая» вызывает неизменный интерес зарубужных исследователей. В статье, посвященной Достоевскому, А. Жид называет «Кроткую» «изумительной вещью», «одним из самых мощных творений Достоевского» (Жид А. Собр. соч.: В 4 т. Л., 1935. Т. 2. С. 408). Глубокую мысль о соединении в финале повести христианской и аристотелевской поэтики высказал Р.Л. Джексон. В последнее десятилетие появился целый ряд публикаций по поэтике «Кроткой» (Т. Киносита, М. Гург, С. Бэлэнеску, Н. Натова и др.).

Михновец Н.Г. Кроткая // Достоевский: Сочинения, письма, документы: Словарь-справочник. СПб., 2008. С. 116—121.

Прижизненные публикации (издания):

1876 — СПб.: Тип. В.В. Оболенского, 1877. С. 278—305.

1877 — Русский сборник.

1877 —. Бесплатное приложение для подписчиков на журнал «Гражданин». Издание второе. СПб.: Тип. В.Ф. Пуцыковича, 1877. Т. I. Ч. I—II. С. 127—172.

1879 — СПб.: Тип. Ю. Штауфа (И. Фишона), 1879. С. 278—305.

ОТ АВТОРА

Я прошу извинения у моих читателей, что на сей раз вместо "Дневника" в обычной его форме даю лишь повесть. Но я действительно занят был этой повестью бо́льшую часть месяца. Во всяком случае прошу снисхождения читателей.

Теперь о самом рассказе. Я озаглавил его "фантастическим", тогда как считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа, что и нахожу нужным пояснить предварительно.

Дело в том, что это не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, "собрать свои мысли в точку". Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет себе его. Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противуречит себе, и в логике и в чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и сердца, тут и глубокое чувство. Мало-помалу он действительно уясняет себе дело и собирает "мысли в точку". Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого.

Вот тема. Конечно, процесс рассказа продолжается несколько часов, с урывками и перемежками и в форме сбивчивой: то он говорит сам себе, то обращается как бы к невидимому слушателю, к какому-то судье. Да так всегда и бывает в действительности. Если б мог подслушать его и всё записать за ним стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее, чем представлено у меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может быть, и остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем всё стенографе (после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом рассказе фантастическим. Но отчасти подобное уже не раз допускалось в искусстве: Виктор Гюго, например, в своем шедевре "Последний день приговоренного к смертной казни" употребил почти такой же прием и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет время) вести записки не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально в последнюю минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения - самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им написанных.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

IКТО БЫЛ Я И КТО БЫЛА ОНА

…Вот пока она здесь - еще всё хорошо: подхожу и смотрю поминутно; а унесут завтра и - как же я останусь один? Она теперь в зале на столе, составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый, белый гроденапль, а впрочем, не про то… Я всё хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и всё не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я всё хожу, хожу, хожу… Это вот как было. Я просто расскажу по порядку. (Порядок!) Господа, я далеко не литератор, и вы это видите, да и пусть, а расскажу, как сам понимаю. В том-то и весь ужас мой, что я всё понимаю!

Это если хотите знать, то есть если с самого начала брать, то она просто-запросто приходила ко мне тогда закладывать вещи, чтоб оплатить публикацию в "Голосе" о том, что вот, дескать, таки так, гувернантка, согласна и в отъезд, и уроки давать на дому, и проч., и проч. Это было в самом начале, и я, конечно, не различал ее от других: приходит как все, ну и прочее. А потом стал различать. Была она такая тоненькая, белокуренькая, средне-высокого роста; со мной всегда мешковата, как будто конфузилась (я думаю, и со всеми чужими была такая же, а я, разумеется, ей был всё равно что тот, что другой, то есть если брать как не закладчика, а как человека). Только что получала деньги, тотчас же повертывалась и уходила. И всё молча. Другие так спорят, просят, торгуются, чтоб больше дали; эта нет, что дадут… Мне кажется, я всё путаюсь… Да; меня прежде всего поразили ее вещи: серебряные позолоченные сережечки, дрянненький медальончик - вещи в двугривенный. Она и сама знала, что цена им гривенник, но я по лицу видел, что они для нее драгоценность, - и действительно, это всё, что оставалось у ней от папаши и мамаши, после узнал. Раз только я позволил себе усмехнуться на ее вещи. То есть, видите ли, я этого себе никогда не позволяю, у меня с публикой тон джентльменский: мало слов, вежливо и строго. "Строго, строго и строго". Но она вдруг позволила себе принести остатки (то есть буквально) старой заячьей куцавейки, - и я не удержался и вдруг сказал ей что-то, вроде как бы остроты. Батюшки, как вспыхнула! Глаза у ней голубые, большие, задумчивые, но - как загорелись! Но ни слова не выронила, взяла свои "остатки" и - вышла. Тут-то я и заметил ее в первый раз особенно и подумал что-то о ней в этом роде, то есть именно что-то в особенном роде. Да; помню и еще впечатление, то есть, если хотите, самое главное впечатление, синтез всего: именно что ужасно молода, так молода, что точно четырнадцать лет. А меж тем ей тогда уж было без трех месяцев шестнадцать. А впрочем, я не то хотел сказать, вовсе не в том был синтез. Назавтра опять пришла. Я узнал потом, что она у Добронравова и у Мозера с этой куцавейкой была, но те, кроме золота, ничего не принимают и говорить не стали. Я же у ней принял однажды камей (так, дрянненький) - и, осмыслив, потом удивился: я, кроме золота и серебра, тоже ничего не принимаю, а ей допустил камей. Это вторая мысль об ней тогда была, это я помню.

В этот раз, то есть от Мозера, она принесла сигарный янтарный мундштук - вещица так себе, любительская, но у нас опять-таки ничего не стоящая, потому что мы - только золото. Так как она приходила уже после вчерашнего бунта , то я встретил ее строго. Строгость у меня - это сухость. Однако же, выдавая ей два рубля, я не удержался и сказал как бы с некоторым раздражением: "Я ведь это только для вас, а такую вещь у вас Мозер не примет". Слово "для вас" я особенно подчеркнул, и именно в некотором смысле . Зол был. Она опять вспыхнула, выслушав это "для вас", но смолчала, не бросила денег, приняла, - то-то бедность! А как вспыхнула! Я понял, что уколол. А когда она уже вышла, вдруг спросил себя: так неужели же это торжество над ней стоит двух рублей? Хе-хе-хе! Помню, что задал именно этот вопрос два раза: "Стоит ли? стоит ли?" И, смеясь, разрешил его про себя в утвердительном смысле. Очень уж я тогда развеселился. Но это было не дурное чувство: я с умыслом, с намерением; я ее испытать хотел, потому что у меня вдруг забродили некоторые на ее счет мысли. Это была третья особенная моя мысль об ней.

…Ну вот с тех пор всё и началось. Разумеется, я тотчас же постарался разузнать все обстоятельства стороной и ждал ее прихода с особенным нетерпением. Я ведь предчувствовал, что она скоро придет. Когда пришла, я вступил в любезный разговор с необычайною вежливостью. Я ведь недурно воспитан и имею манеры. Гм. Тут-то я догадался, что она добра и кротка. Добрые и кроткие недолго сопротивляются и хоть вовсе не очень открываются, но от разговора увернуться никак не умеют: отвечают скупо, но отвечают, и чем дальше, тем больше, только сами не уставайте, если вам надо. Разумеется, она тогда мне сама ничего не объяснила. Это потом уже про "Голос" и про всё я узнал. Она тогда из последних сил публиковалась, сначала, разумеется, заносчиво: "Дескать, гувернантка, согласна в отъезд, и условия присылать в пакетах", а потом: "Согласна на всё, и учить, и в компаньонки, и за хозяйством смотреть, и за больной ходить, и шить умею", и т. д., и т. д., всё известное! Разумеется, всё это прибавлялось к публикации в разные приемы, а под конец, когда к отчаянию подошло, так даже и "без жалованья, из хлеба". Нет, не нашла места! Я решился ее тогда в последний раз испытать: вдруг беру сегодняшний "Голос" и показываю ей объявление: "Молодая особа, круглая сирота, ищет места гувернантки к малолетним детям, преимущественно у пожилого вдовца. Может облегчить в хозяйстве".

Вот, видите, эта сегодня утром публиковалась, а к вечеру наверно место нашла. Вот как надо публиковаться!